Шри Ауробиндо. Национальное возрождение

Шанти

Древние и современные методы Империи

Нужно проводить четкое различие между двумя политическими агрегатами, которые в современном языке равно относятся к слову “империя”. Ибо существует однородная (или гомогенная) национальная империя и неоднородная (или гетерогенная) составная империя. В определенном смысле все империи являются композиционными, во всяком случае, если мы возвращаемся к их источникам; но на практике существует различие между имперским агрегатом, в котором составляющие его элементы не отделены друг от друга выраженным чувством их сепаративного существования в целом, и имперским агрегатом, в котором этот психологический базис обособленности еще в силе.

Япония, до абсорбции Формозы и Кореи, была национальным целым и империей только в историческом смысле слова; после этой абсорбции она стала подлинной и составной империей. Германия, опять же, была бы чисто национальной империей, если бы не обременила себя тремя меньшими приобретениями, Эльзасом, Польшей и Шлезвиг-Гольштейном, которые были присоединены к ней не чувством германской национальности, а только военной силой. Давайте предположим, что этот тевтонский агрегат утратил свои чужеродные элементы и приобрел вместо них тевтонские провинции Австрии. Тогда мы имели бы пример гомогенного агрегата, который еще оставался бы империей в историческом смысле слова; ибо это была бы композиция гомогенных тевтонских наций или, как мы можем условно назвать их, субнаций, которые не носили бы в себе естественное чувство сепаратизма, а, скорее, тяготели бы к естественному объединению, которое сформировало бы легко и неизбежно психологическое, а не просто политическое объединение.

Но такую форму в ее чистом виде найти сейчас трудно. Соединенные Штаты являются примером такого агрегата, хотя, исходя из факта управления страной периодически избираемым Президентом, а не наследствующим престол монархом, мы вообще не можем увязать этот тип с империей. Все же, если имперский агрегат должен быть изменен от политического до психологического объединения, похоже, это должно быть сделано репродуцированием mutatismutandis чего-то от системы Соединенных Штатов, системы, в которой каждый элемент сохраняет достаточную локальную государственную независимость и сепаративную способность законодательной и исполнительной деятельности, но при этом является частью нераздельного более великого агрегата. Легче всего это может быть осуществлено там, где элементы относительно гомогенны, как это могло бы быть в федерации Великобритании и ее колоний.
...
...Римская империя прожила несколько веков, и хотя часто подвергалась разрушению, все же своим внутренним принципом единства и своим непреодолимым центростремительным притяжением она торжествовала надо всеми разрушительными тенденциями. Ее единственной неудачей было разделение на Восточную и Западную империи, которое ускорило ее конец. Все же, когда этот конец пришел, это произошло не расколом изнутри, а просто распадом ее жизненного центра. И пока эта центральная жизнь не увяла, давление варварского мира извне, которому ее разрушение ошибочно приписывается, не могло одолеть ее великолепной солидарности.

Рим осуществлял свою власть военными завоеваниями и военной колонизацией; но, завоевав, он не удерживал завоеванное как искусственное политическое объединение, не полагался он единственно и на то политическое удобство от хорошего, эффективного и хорошо организованного правительства, экономически и административно благотворного, которое делало его приемлемым для побежденных народов. Он имел слишком сильный политический инстинкт, чтобы так легко удовольствоваться; безусловно, если бы он остановился на этом, империя разрушилась бы намного раньше. Народы под его властью сохранили бы свое чувство обособленной национальности и, будучи приучены к римской эффективности и административной организации, неизбежно тяготели бы к сепаративному использованию этих преимуществ как независимо организованные нации. Именно это чувство сепаративной национальности римское правление успешно разрушало везде, где бы оно не устанавливало свое доминантное влияние.

И это делалось тупым средством брутальной силы по тевтонскому образцу, но мирным нажимом. Рим сперва смешался с соперничающей культурой, которая была выше его собственной в определенных отношениях, и принял ее как часть своего собственного культурного существования и даже как свою самую ценную часть; он создал грекоримскую цивилизацию, позволил греческому языку распространятся и защищал его на Востоке, но везде вводил его в употребление через посредничество латинского языка и латинского образования и преуспел в мирном преодолении декадентских или зачаточных культур Галии и других побежденных провинций. Но поскольку даже этот процесс не мог быть достаточным для уничтожения всех сепаратистских тенденций, он допускал свои латинизированные субъекты не только к высшим военным и гражданским институтам, но даже к имперскому пурпуру, так что меньше чем за столетие после Августа сперва итальянский галл, а затем иберийский испанец владели именем и силой Цезарей, но он достаточно быстро лишил всякой жизненной силы, а затем даже номинально отменил все уровни гражданских привилегий, которыми он поделился, и дал полное римское гражданство всем своим субъектам, азиатским, европейским и африканским, не делая между ними никакого различия.

Результатом было то, что вся империя стала психологически, а не только политически, единым греко-римским объединением. Не только превосходящая сила или признание римского мирного и хорошего правления, но все желания, ассоциации, гордость, культурное сходство провинций заставляли их неизменно поддерживать империю.

Всякая попытка провинциального правителя или военноначальника организовать провинциальную империю ради ее собственной выгоды, терпела неудачу, потому что она не находила ни базиса, ни поддерживающей тенденции, ни национального уважения, ни ощущения материального или иного преимущества от подобной перемены у народа, от которого зависело успешное развитие этой попытки. И насколько далеко Рим преуспел, настолько же в своем падении он был обязан недостатку своего метода в самой его сути.

Сокрушая, как бы мирно он это ни делал, живые культуры или зарождающуюся индивидуальность народов, которыми он правил, он лишал народы источников их жизненности, корней их жизненной силы. Без сомнения, он удалил все позитивные причины раскола и застраховался от пассивной силы оппозиции, способной на какие-либо разрушительные перемены, но его империя жила только в центре, и когда этот центр исчерпал себя, он утратил позитивную и обильную жизнь во всем теле, из которого она могла быть почерпнута. В конце Рим даже не смог зависеть от энергичных индивидуумов из народов, чью жизнь он подавлял весом присвоенных цивилизаций; он должен был двигаться навстречу пограничным варварам. И когда он рассыпался на куски, именно эти варвары, а не прежние возрождающиеся народы, стали его наследниками. Ибо их варварство было, по крайней мере, живой силой и принципом жизни, тогда как греко-римская цивилизация стала принципом смерти. Все его живые силы, контактом с которыми он мог модифицировать и обновить свою собственную силу, были разрушены. В конце он сам должен был быть разрушен в своем принципе и его принцип должен был быть рассеян по девственному полю жизненной и энергичной культуры средневековой Европы. На что Риму не хватило мудрости, — ибо даже глубочайший и вернейший политический инстинкт не является мудростью, — должно было быть сделано самой Природой в неопределенном, но живом объединении средневекового Христианского мира.

Пример Рима всегда будоражил политическое воображение Европы. Он не только стоял за Святой Римской Империей Карла Великого, грандиозной попыткой Наполеона и германской мечтой о мировой империи, управляемой тевтонской эффективностью и тевтонской культурой, но и все империалистические нации, включая Францию и Англию, шли до определенной степени по его следам. Но — и это достаточно примечательно — любая попытка повторить римский успех терпела неудачу. Современные нации были неспособны полностью следовать Риму в тех направлениях, в которых шел он, или, если они пытались следовать, они сталкивались с различными обстоятельствами и либо терпели крушение, либо вынуждены были останавливаться. Природа словно бы говорила: “Этот эксперимент был доведен однажды до своего логического конца, и этого достаточно. Я создала новые условия; найдите новые средства или, по крайней мере, исправьте старые или добавьте их там, где они были недостаточны или отклонились от цели.”

Европейские нации расширили свои империи древнеримскими методами милитаристского завоевания и колонизации, избегая по большей части доримского принципа простого господства или гегемонии, который практиковался ассирийскими и египетскими царями, индийскими государствами и греческими городами. Но этот принцип тоже иногда использовался в форме протектората для подготовки более нормальных средств оккупации. Колонии были не чистым Римом, а смесью карфагенского и римского типа, официальной и милитаристской, пользующейся, как римские колонии, большими гражданскими правами, чем туземное население, в то же время они были в значительно большей степени коммерческими колониями, предназначенными для эксплуатации. Ближайшим к римскому типу было английское поселение в Ольстере, в то время как германская система в Польше развивала в современных условиях старый римский принцип экспроприации. Но это — исключения, не правило.

Уже оккупировав и успокоив побежденную территорию, современные нации обнаружили, что они внезапно были остановлены трудностью, которую они были не в состоянии преодолеть так, как ее преодолевал Рим, — с трудностью выкорчевывания туземной культуры, а с нею — туземного чувства сепаративности. Все эти империи сперва держались идеи навязывания своей культуры вместе с флагом — сперва просто из инстинкта завоевателя или в качестве необходимого придатка к факту политического доминирования и как гаранта его перманентности, но позднее — с сознательным намерением распространения, как это фарисейски подается, благ цивилизации среди “низших” рас.

Нельзя сказать, что эта попытка везде была очень удачной. С большой основательностью и безжалостностью ее пробовали осуществить в Ирландии, но хотя ирландская речь была искоренена, кроме как в диких местах Коннаута, и все явные признаки старой ирландской культуры исчезли, попранная национальность просто приняла другие средства, отличающие ее от других, которые она смогла найти, как бы скромны они ни были, свою католическую религию, свою кельтскую расовую принадлежность и национальность, и даже будучи англизированной, она отказалась быть английской.
Результатом удаления или ослабления иностранного давления стало неистовое отшатывание, попытка возродить гаэльскую речь, реконструировать старый кельтский дух и культуру.

Германия потерпела неудачу в попытке пруссифицировать Польшу или даже своего родственника, который говорит на одном с ней языке, Эльзас. Непокоренные финны остались финнами в России. Умеренные австрийские методы оставили австрийского поляка поляком, как и его угнетенного собрата в германском Позене[Posen]. Соответственно, везде начало подниматься растущее чувство бесполезности попытки и необходимости оставления души подчиненной нации свободной, ограничивая деятельность суверенного Государства навязыванием административных и экономических условий с такой социальной и культурной переменой, какая может быть свободно принята или может прийти через образование или в силу обстоятельств.

Германия, действительно, неопытный новичок в имперских методах, ухватилась за старую римскую идею ассимиляции, которую она стремилась осуществить и римскими, и неримскими методами. Она даже проявила тенденцию возврата ко временам, предшествующим цезарям древности, к методам иудея в Ханаане и сакса в восточной Британии, к методам изгнания и избиения. Но поскольку она была, в конечном итоге, более современной и имела некоторое чувство экономической необходимости и целесообразности, она не последовала этой политике с какой-либо основательностью или в периоды мира. Все же, она настаивала на старых римских методах, стремилась подменить немецкой речью и культурой туземную и, поскольку она не могла сделать это мирным давлением, она попыталась сделать это силой.

Попытка такого рода обречена на провал; вместо того, чтобы принести психологическое объединение, которое является ее целью, ей удается только резче подчеркнуть национальный дух и посеять глубокую и непобедимую ненависть, которая опасна для империи и может даже разрушить ее, если угнетенные элементы не слишком малочисленны и слабы. И если это стирание гетерогенных культур невозможно в Европе, где все различия являются лишь вариациями общего типа и необходимо преодолеть лишь маленькие и слабые элементы, то что же говорить о тех империях, которые имеют дело с великими азиатскими или африканскими массами, укоренившимися за многие века в древней и хорошо сформировавшейся культуре. Если нужно создать психологическое объединение, это должно быть сделано другими средствами.

Воздействие различных культур друг на друга было не порождено, а, скорее, усилено условиями современного мира. Но природа воздействия, те цели, на которые оно направлено, и те средства, которыми эти цели могут быть осуществлены наиболее успешно, глубоко изменились. Земля путешествует сейчас к одной общей, обширной и гибкой цивилизации для всей человеческой расы, в которую современная и античная культура внесут свой вклад, и каждый четко очерченный человеческий агрегат внесет свой необходимый элемент вариации. В осуществлении этой цели неизбежно должно быть какое-то усилие, направленное на выживание. И самым способным на выживание здесь будет все, что может наилучшим образом служить тенденциям, которые Природа прорабатывает в человечестве, — не только тенденциям нынешнего часа, но и выжившим тенденциям прошлого, и только-только наметившимся тенденциям будущего. И это будет также всем тем, что сможет наилучшим образом помочь в освобождении и комбинировании сил, что будет наилучшим для адаптации, урегулирования и проявления скрытого замысла великой Матери в ее усилиях.

Но успеху этих усилий наихудшим, а не лучшим образом служит милитаристское насилие или политическое давление. Немецкая культура, ко благу или на беду, совершила быстрые завоевания по всему миру, прежде чем правители Германии оказались достаточно неблагоразумными, чтобы вызвать вооруженным насилием латентную силу противоположных идеалов. И даже сейчас то, что является самым существенным в ней, Государственная идея и организация жизни сообщества Государством, которая является общей и для германского империализма, и для германского социализма, похоже, гораздо скорее преуспеет благодаря поражению первого в Войне, чем его победой в жестокой борьбе.

Эта перемена в движении и ориентации тенденций мира указывают на закон взаимного обмена и адаптации и на появление чего-то нового, рождающегося от встречи многих элементов. Только те имперские агрегаты, похоже, преуспеют и в конечном счете выживут, которые признают новый закон и сформируют свою организацию в соответствии с ним.

Непосредственные победы противоположного рода, действительно, могут быть достигнуты и насилие сделано законом; но такой успех завоевывается, как неоднократно показывала история, за счет всего будущего нации. Признание новой истины уже началось как результат возросшего общения и расширения знания. Ценность вариаций начала признаваться, и старая высокомерная претензия той или иной культуры навязать себя и сокрушить все остальные начала утрачивать свою силу и самоуверенность, когда старое потрепанное кредо неожиданно поднялось, вооруженное германским мечом, чтобы постоять за себя, если оно может, прежде чем пасть.

Единственным результатом было то, что это добавило силы и ясного признания истины, которую оно хотело отринуть. Важность даже самых маленьких Государств, Бельгии, Сербии, как культурных единиц в европейском целом, была поднята почти до статуса кредо. Признание ценности азиатских культур, ограниченное прежде мыслителем, ученым и художником, сейчас было введено в массовое сознание ассоциацией на поле брани.

Теория “низших” рас, положение нижестоящих и вышестоящих, измеряемое близостью к собственной форме культуры, получила то, что вполне может оказаться для нее смертельным ударом. Семена нового порядка вещей быстро прорастают в сознательном менталитете расы.

Новый поворот взаимовлияния культур показал себя наиболее ясно там, где встречаются Европеец и Азиат. Французская культура в Северной Африке, английская культура в Индии сразу перестали быть французской или английской и стали просто общей европейской цивилизацией в лице азиатской: это больше не имперское доминирование, намерено стремящееся обезопасить себя посредством ассимиляции, а континент, договаривающийся с континентом. Политический мотив тонет в незначительности; мировой мотив занимает его место. И в этой конфронтации это больше не самоуверенная европейская цивилизация предлагает свой свет и благо полуварварской азиатской, когда последняя с благодарностью принимает благотворную трансформацию.

Даже легко приспосабливающаяся Япония после первого энтузиазма признания сохранила все, что фундаментально в ее культуре, и европейский поток повсеместно встречал оппозицию внутреннего голоса и силы, которые выкрикивали нет его победному маршу. Восток в целом, вопреки определенным сомнениям и колебаниям, желает, а там, где этого желания недостаточно, вынуждается обстоятельствами и общей тенденцией человечества, принять действительно ценные части современной европейской культуры, ее науку, ее любознательность, ее идеал всеобщего образования и роста, ее отмену привилегий, ее расширяющуюся, либерализирующуюся демократическую тенденцию, ее инстинкт свободы и равенства, ее призыв сокрушить узкие и угнетающие формы, ее мольбу о воздухе, пространстве и свете. Но в определенной точке Восток отказывается проследовать дальше, и это происходит именно в тех вещах, которые являются самыми глубокими, самыми сущностными для будущего человечества, в вещах, принадлежащих душе, в глубочайших предметах ума и темперамента. Здесь, опять же, все указывает не на замену и завоевание, а на взаимное понимание и взаимный обмен, на взаимную адаптацию и новую формацию.

Старая идея умерла не полностью и не умрет без последнего боя. Есть еще те, кто грезит о христианизированной Индии, об английском языке, перманентно доминирующем, если не сменяющем индийские языки, или о приятии европейских социальных форм и манер как необходимого предварительного условия для равного статуса Европейца и Азиата. Но это те, кто в своем духе принадлежит прошлой генерации и не может оценить знаки часа, указующие на новую эру. Христианство, например, преуспело только там, где оно смогло проявить одно или два своих явно превосходящих качеств, готовность снизойти и поднять падшего и угнетенного там, где индус, закованный в формы касты, не смог бы ни прикоснуться, ни помочь; способность с большей быстротой принести облегчение там, где это нужно, в мир, активное сострадание и помощь, наследуемые от предшествовавшего буддизма. Там, где оно не смогло применить этот рычаг, оно потерпело полное поражение, и даже этот рычаг оно легко может утерять; ибо душа Индии, снова разбуженная новым ударом, начала возвращать свои утерянные тенденции.

Социальные формы прошлого меняются там, где они не соответствуют новым политическим и экономическим условиям и идеалам или несовместимы с возрастающим стремлением к свободе и равенству; но нет ни одного признака, что из этих родовых мук появиться нечто еще, кроме нового азиатского общества, расширившегося и либерализованного. Признаки всюду одни и те же; повсюду силы работают в одном и том же смысловом ключе. Ни Франция, ни Англия не имеют силы — и рано или поздно они утратят желание — разрушить и заменить исламистскую культуру в Африке или индийскую в Индии. Все, что они могут, это дать то, что они имеют ценного для ассимиляции в соответствии с нуждами и внутренним духом более древних наций.

На этом вопросе было необходимо остановиться, потому что он жизненно важен для будущего империализма. Замещение локальной культуры имперской культурой и, насколько это возможно, речью завоевателя, было сущностным элементом имперской теории; но время сняло его с повестки дня и само желание его должно быть провозглашено недостижимым на практике, древнеримская модель империи утратила всякую пользу для разрешения проблемы. Что-то от римского урока остается ценным, — те особенности, которые неотъемлемы от самой сути империализма и смысла империи; но требуется новая модель.

Эта новая модель уже начала развиваться в соответствии с требованиями эпохи; это — модель федеративной или конфедеративной империи. Проблема, которую мы должны разрешить, сужается до вопроса: может ли быть создана прочная федеративная империя на обширных территориях и состоящая из гетерогенных рас и культур? И, при условии, что будущее движется в этом направлении, как может подобная империя, столь искусственная в своем облике, быть сплавлена в естественном и психологическом единстве?

Шри Ауробиндо "Идеал человеческого единства"

Шанти

ВОЗМОЖНОСТЬ МИРОВОЙ ИМПЕРИИ

...Идея мировой империи, навязываемой одной только силой, находится в прямой оппозиции, как мы уже видели, к новым условиям, которые прогрессивная природа вещей ввела в современный мир. Тем не менее, давайте изолируем эти новые условия от самой проблемы и допустим теоретическую возможность единой великой нации, навязывающей свое политическое правление и свою доминирующую культуру всей земле, как Рим однажды навязывал свою власть и культуру народам Средиземноморья, Галлу и Британцу. Или давайте предположим, что одной из великих наций удастся преодолеть всех своих соперников благодаря силе и дипломатии, а впоследствии, уважая культуру и сепаративную внутреннюю жизнь подчиненных наций, она сможет укрепить свою власть притягательностью мира во всем мире, благотворным администрированием и не имеющей параллелей организацией человеческого знания и человеческих ресурсов для улучшения нынешнего состояния рода человеческого. Мы должны рассмотреть, может ли вообще эта теоретическая возможность найти условия, благодаря которым она сумеет превратиться в возможность практическую, и если мы решим, что может, мы найдем, что таких условий сейчас не существует, наоборот, все — против реализации такой колоссальной грезы: она может приблизиться только благодаря огромным переменам, возможно, еще скрытым в тайне грядущего.

Обычно считают, что импульс, который толкнул Германию на ее недавнюю борьбу с миром, имел корни как раз в такой грезе об империи. Насколько это было сознательным намерением в ее правящих умах, вопрос достаточно сомнительный; но, несомненно, если бы она победила в Войне, как она сперва ожидала, неизбежно была бы создана ситуация, которая повела бы ее к этому более великому усилию. Ибо она пользовалась бы таким доминантным положением, которого не имела еще ни одна нация за весь известный период мировой истории; и идеи, которые совсем недавно управляли германским интеллектом, идея о ее миссии, ее расовом превосходстве, неизмеримом превосходстве ее культуры, ее науки, ее организации жизни и ее божественном праве вести землю и навязывать ей свою волю и идеалы, это, со всеохватывающим духом современного торгашества, неизбежно вынудило бы ее принять универсальную доминанту как божественно данную задачу.

Тот факт, что современная нация, нация, действительно наиболее продвинутая в такой эффективности, в такой научной утилизации науки, в таком духе организованности, Государственной помощи и разумном обхождении с национальными и социальными проблемами и упорядочивании экономического благополучия, которые Европа понимает под словом цивилизация, — факт, что такая нация должна быть исполнена и руководствоваться подобными идеями и импульсами, безусловно, является доказательством, что старые богине мертвы, старый идеал доминантной Силы, побеждающей, управляющей и усовершенствующей мир, все еще является жизненной реальностью и не собирается отказываться от своей власти над психикой человеческой расы. Нет также и никакой уверенности, что недавняя Война убила эти силы и этот идеал; ибо Война была решена силой, встретившей силу, организацией, восторжествовавшей над организацией, превосходством или, по крайней мере, более удачным использованием того самого оружия, которое образовывало реальную силу великой агрессивной Тевтонской Силы.

Разгром Германии ее собственным оружием сам по себе не мог убить дух, инкарнировавший тогда в Германии; он вполне мог вести просто к новой его инкарнации, возможно, в какой-то другой расе или империи, и всю битву тогда нужно начинать снова. Так долго, пока старые боги живы, разрушение или подавление тела, которое они оживляют, вещь маловажная, ибо они хорошо знают, как переселяться. Германия свергла наполеоновский дух во Франции в 1813 и разрушила остатки ее европейского лидерства в 1870; та же самая Германия стала инкарнацией того, что она свергала. Феномен вполне может повториться в более грозном масштабе.

Также поражение Германии не было и доказательством невозможности этой имперской мечты — ничуть не более, чем предыдущее поражение Наполеона. Ибо тевтонской комбинации не хватало всех необходимых условий, кроме одного, для успешного претворения столь обширного замысла она имела самую сильную военную, научную и национальную организацию, которую люди когда-либо развивали, но ей не хватало гигантского мотивирующего импульса, который один мог бы принести осуществление столь колоссальной попытки, импульса, которым Франция обладала в гораздо большей степени во времена Наполеона. Ей не хватало успешного дипломатического гения, который создает обязательные условия победы. Ей не хватало сопутствующей военно-морской силы, которая для попытки доминировать в мире даже более необходима, чем военное превосходство на суше, а из-за своего географического положения и вражеского окружения она была в особой степени подвержена всем минусам, которые были неизбежны при преимуществе на море ее естественных врагов.

Только комбинация подавляющего преимущества военно-морских сил и подавляющего преимущества наземных сил могла принести столь обширный замысел в сферу реальных возможностей; Рим сам мог лишь надеется на нечто, подобное мировой империи, когда он был разрушен превосходящей морской силой Карфагена. Все же Германия настолько просчиталась в оценке проблемы, что вступила в борьбу с преобладающей морской Силой мира, уже организованной в коалицию, состоящую из ее врагов. Вместо концентрации ее усилий против одного естественного врага, вместо использования старой враждебности России и Франции к Англии, ее неуклюжая и брутальная дипломатия уже объединила этих прежних врагов в союзе против нее самой; вместо изоляции Англии она преуспела только в собственной изоляции, и манера, в которой она начала и повела Войну, еще больше отделила ее морально и придала дополнительную силу физической изоляции, произведенной британской блокадой. В своем одностороннем преследовании великой милитаристской концентрации Центральной Европы и Турции, она резко оттолкнула единственную морскую Силу, которая могла быть на ее стороне.

Возможно, что это имперское предприятие может быть возобновлено в некотором будущем в мировой истории нацией или государственными мужами, лучше экипированными, одаренными более тонким дипломатическим гением, нацией, к которой обстоятельства намного благосклоннее, с темпераментом и фортуной, какие были у Рима в античном мире. Каковы тогда будут необходимые условия для успеха? В первую очередь, ее цель имеет мало шансов на успех, если она не сможет повторить ту экстраординарную удачливость, с которой Рим был способен встречать своих возможным соперников и врагов одного за другим и избегать успешной коалиции враждебных сил.

Насколько возможен такой удачливый прогресс в мире, столь настороженном и информированном, как современный, где все известно, где действуют многочисленные разведки, где наблюдают тысячи ревнивых глаз и активных умов в условиях современной гласности и охватывающих весь мир средств коммуникации? Просто обладания доминантной позицией достаточно, чтобы насторожить весь мир и сконцентрировать его враждебность против Силы, чьи тайные амбиции он инстинктивно ощущает. Поэтому такой удачливый успех, похоже, был бы возможен, только если бы, вопервых, он осуществлялся бы наполовину неосознанно без какой-либо фиксированной и очевидной амбиции со стороны наступающей Силы, чтобы не разбудить общую подозрительность, и, во-вторых, если бы он осуществлялся серией удачных случаев, которые привели бы столь близко к желанному концу, что оставалось бы сделать один шаг, когда те, кто мог бы помешать ему, осознали бы это.

Если бы, например, имела место серия стычек между четырьмя или пятью великими Силами, ныне доминирующими в мире, каждая из которых оставила бы агрессора во прахе без надежды на восстановление и без какой-либо новой Силы, поднимающейся на его месте, тогда, возможно, в конце одна из них осталась бы в положении такого натурального преобладания, достигнутого без преднамеренной агрессии, достигнутого, по крайней мере внешне, в противостоянии агрессии других, которое естественным образом дало ей в руки мировую империю. Но с нынешними условиями жизни, особенно с разрушительной природой современной войны, такой исход ряда столкновений, вполне возможный прежде, выглядит за пределами возможного.

И коли так, мы должны признать, что Сила, движущаяся к мировому доминированию, неизбежно будет сталкиваться с коалицией, сформированной против нее почти всеми Силами, способными на противостояние ей, а за этой коалицией и с симпатией к этой коалиции со стороны всего остального мира. Даже при самой удачной дипломатии такое движение представляется неизбежным. В этом случае, она должна обладать таким комбинированным и совершенно организованным военным и военноморским преимуществом, чтобы победить в этой неравной в других отношениях борьбе. Но где есть такая современная империя, которая может надеяться достичь такого преимущества? Из тех, которые уже существуют, Россия вполне может достичь однажды сокрушительной военной мощи, по сравнению с которой нынешняя сила Германии будет сущим пустяком; но что она сумеет сочетать такую сухопутную силу с соответствующей морской силой, немыслимо. Англия до настоящего времени пользовалась естественным преимуществом, которое она в нынешних условиях может увеличить настолько, чтобы бросить вызов армиям мира; но даже с призывом на воинскую службу и помощью всех своих колоний она не достигнет подобной сухопутной силы, — если только она не создаст условия, в которых сможет утилизовать все милитаристские возможности Индии. И даже тогда, нам стоит только подумать о грозных массах и могучих империях, которые она должна быть готова встретить, и мы увидим, что создание этого двойного преимущества есть, как показывают сами факты, если и не химера, то, по крайней мере, вещь в высшей степени невероятная.

Предположим, что даже при значительном численном превосходстве на стороне своих возможных врагов, нация вероятно может одержать верх над коалицией своих оппонентов благодаря превосходству науки и более искусному использованию ресурсов. Германия основывала успех своего предприятия на превосходстве своей науки; и принцип, на котором она базировалась, был здравым. Но в современном мире Наука является общим достоянием, и даже если одной нации удастся организовать такой поход на других, оставляя их в начале далеко внизу, то все же, как показывает опыт, ненадолго, — а мощная коалиция вряд ли будет сокрушена при первом ударе, — утраченные земли будут быстро возвращены или, по крайней мере, разовьются методы обороны, которые в значительной степени нейтрализуют достигнутое противником. Для успеха, в таком случае, необходимо развитие амбициозной нацией или империей новой науки или получение ими новых открытий, которых нет у других, которые дадут ей нечто, подобное превосходству Кортеса и Пизарро над ацтеками и перуанцами. Превосходства науки и организации, которое дало преимущество древним римлянам или европейцам в Индии, больше не достаточно для такого обширного замысла.

Мы видим, поэтому, что условия успешного утверждения мировой империи таковы, что нам вряд ли стоит принимать подобный тип объединения как практически возможный. То, что кто-то может снова попробовать установить ее, — возможно; однако можно предсказать и провал подобной попытки. В то же время, нам нужно принять в расчет сюрпризы Природы, обширное поле неожиданного в ее обхождении с нами. Поэтому мы не можем провозгласить такой финал абсолютно невозможным. Напротив, если бы это было ее намерением, она внезапно или постепенно создала бы необходимые средства и условия. Но даже если бы ей суждено было состояться, империи, так созданной, пришлось бы бороться с таким множеством сил, что ее поддержание было бы более трудным, чем ее создание, и либо ее ранний коллапс вернул бы всю проблему для лучшего разрешения, либо, избавляясь от элементов силы и доминирования, которые вдохновляли ее попытку, она должна была бы войти в противоречие с сущностной целью своего великого усилия. Это, однако, относиться к другой стороне нашего предмета, которую мы пока отложим в сторону.

В настоящем мы можем сказать, что если постепенное объединение мира через рост великих гетерогенных империй, формирующих истинные психологические объединения, является лишь туманной и зачаточной возможностью, его объединение единственной мощной имперской доминирующей силой вышла или выходит из пределов возможного и может вернуться только новым неожиданным развитием бесконечных сюрпризов Природы.
1916 г.
Шри Ауробиндо "Идеал человеческого единства"

Шанти

СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ ЕВРОПЫ

Мы должны были так долго рассматривать возможности имперской группировки, потому что эволюция имперского Государства является доминирующим феноменом современного мира; она правит политическими тенденциями конца девятнадцатого и начала двадцатого веков, как эволюция свободных демократических наций правила эпохой, предшествовавшей нашему времени. Доминантной идеей Французской Революции была формула свободного и суверенного народа, и, вопреки космополитическому элементу, вставленному в революционную формулу идеалом братства, эта идея фактически стала утверждением свободной, независимой, демократически самоуправляемой нации. Во время Великой Войны этот идеал не был полностью осуществлен даже в западном мире; ибо Центральная Европа была только частично демократизирована, а Россия лишь начала поворачиваться лицом к общей цели; и даже сейчас там все еще остаются покоренные европейские народы или их части.

Тем не менее, как бы ни несовершенно, идея свободной демократической нации практически восторжествовала во всей Америке и Европе. Народы Азии равно восприняли этот правящий идеал девятнадцатого столетия, и хотя движения демократического национализма в странах Востока, в Турции, Персии, Индии, Китае, не были удачливы в их первых попытках самореализации, глубокая и широко распространяющаяся работа идеала не может подвергаться сомнению ни одним внимательным наблюдателем. Какие бы модификации ни появлялись, какие бы новые тенденции ни вмешивались, какие бы преграды ни вставали, вряд ли можно даже усомниться в том, что принципиальные дары Французской Революции должны остаться и стать универсальными как перманентные приобретения, необходимые элементы в будущем порядке мира, — национальное самоосознание и самоуправление, свобода и просвещение для людей, как и социальное равенство и справедливость, по крайней мере как обязательные элементы политических свобод; ибо демократическое самоуправление несовместимо с любой формой фиксированного и ригидного неравенства.

Но прежде, чем великий импульс девятнадцатого века смог где-то осуществиться, прежде, чем он смог полностью реализоваться даже в Европе, вмешалась новая тенденция и новая идея захватила прогрессивный ум человечества. Это — идеал совершенно организованного Государства. Фундаментально, идеал совершенно организованного Государства является социалистическим, и он основан на втором слове великой революционной формулы, на равенстве, тогда как движение девятнадцатого века было сосредоточено вокруг первого, свободы. Первый толчок, который дал великий европейский сдвиг пластов, достиг только определенного рода политического равенства. Неполное социальное уравнивание еще оставляет незатронутым одно неравенство и одну форму политического превосходства имущих над неимущими, неравенство между более удачливыми в борьбе за существование и менее удачливыми, которое представляется неизбежным из-за различия способностей, воли случая, гандикапа обстоятельств и окружения.

Социализм ищет возможности избавиться от этого упорного неравенства разрушением конкурентной формы общества и заменой его кооперативной. Кооперативная форма человеческого общества существовала прежде в форме коммуны; но реставрация коммуны как единицы объединения практически означала бы возвращение к старому городу-государству, и поскольку сейчас это невозможно с более обширными группами и большей комплексностью современной жизни, социалистическая идея может быть реализована только посредством строго организованного национального Государства. Избежать обнищания, не осуществлением грубой идеей о равном вкладе, а общим владением всем имуществом и управлением им организованным Государством, уравнять шансы и способности, насколько это возможно через всеобщее обучение и воспитание, опять же, средствами организованного Государства, — такова фундаментальная идея современного Социализма. Она подразумевает аннулирование или, по крайней мере жесткое ограничение всех индивидуальных свобод. Демократический Социализм, в действительности, еще цепляется за идею девятнадцатого века о политической свободе; он настаивает на равном праве всех в Государстве избирать, судить и менять свое собственное правительство, но всеми остальными свободами он готов пожертвовать ради своей главной идеи.

Прогресс Социалистической идеи, похоже, ведет к эволюции совершенно организованного национального Государства, которое будет обеспечивать и контролировать образование и воспитание, управлять и руководить всеми экономическими видами деятельности, и для этого, равно как и для гарантии совершенной эффективности, морали, благосостояния и последовательного правосудия, упорядочивать всю или, во всяком случае, большую часть внешней и внутренней жизни индивидов, составляющих общество. Организованный государственный контроль, который более ранние общества пытались осуществить социальным прессингом, фактически приведет к жесткому правлению общепринятого, детального кодекса и Шастры. Это всегда было неотъемлемым и неизбежным развитием революционного идеала. В якобинском правительстве Франции это проявилось сперва под давлением внешней опасности во время “Правления Террора”; это проявилось и стремилось реализоваться под давлением внутренней необходимости на протяжении всей второй половины девятнадцатого века; это проявилось, не полностью, но с первым рудиментарным намеком на полноту при комбинации внутренней и внешней необходимости во время нынешней Войны.

То, что было раньше лишь идеалом, на пути к которому были возможны лишь какие-то несовершенные начальные шаги, сейчас стало реализуемой программой, абсолютно осуществимой, что показала убедительная, хотя неизбежно поспешная и несовершенная, практическая демонстрация. Правда, для ее реализации даже политическая свобода была временно упразднена; но это, в чем можно усомниться, является лишь эпизодом, уступкой временной необходимости. В более свободных условиях то, что было сделано частично и временно, может быть сделано полностью и перманентно правительствами, чьи народы согласятся облечь их абсолютным и временно не несущей никакой ответственности властью, когда не будет пресса войны, посредством самоуправляющегося демократического Государства.

В этом случае близкое будущее человеческой группы, похоже, будет заключаться в нации, самоуправляющейся, политически свободной, но ставящей целью совершенную социальную и экономическую организацию и готовой для этого поставить всю индивидуальную свободу под контроль организованного национального Государства. Как Франция была в конце восемнадцатого и начале девятнадцатого века великим пропагандистом и экспериментатором, работающим над политической свободой и равенством, так Германия в конце девятнадцатого и начале двадцатого столетия стала главным пропагандистом и экспериментатором, работающим над идеей организованного Государства. Там поднялась теория Социализма и там ее пропаганда была наиболее эффективной, так что большая часть нации всецело предалась этому новому евангелию; также и великие социалистические критерии и те, что развили контроль над индивидом со стороны Государства ради общего блага и эффективности нации, там оказались наиболее полно и превосходно продуманы и исполнены. Неважно, что это было сделано антисоциалистическим, милитаристским и аристократическим правительством; сам этот факт является доказательством неотразимой силы новой тенденции, и неизбежная передача административной силы от ее прошлых владельцев народу было всем, что было нужно для полноты ее триумфа.

На протяжении последних десятилетий мы видели рост германских идей и растущую тенденцию следовать германским методам вмешательства Государства и Государственного контроля в других странах, даже в Англии, обители индивидуализма. Разгром Германии в Европейской Войне означал поражение ее идеалов ничуть не более, чем разгром революционной Франции и Франции Наполеона Европейской коалицией и даже временный триумф монархической и аристократической системы означал прекращение распространения ее новых идей по всей Европе. Даже если Германский милитаризм и Юнкеризм и были разбиты, коллапс имперской формы правления мог только ускорить полное развитие и победу того, что работало позади них и принуждало их служить себе, великой современной тенденции совершенно организованного социалистического Государства, в то время как очевидный результат Войны для противостоявших Германии наций толкал их более быстро к тому же самому идеалу.

Если бы это было всем, естественное развитие вещей, которому способствовало бы крушение германской формы империализма, логически вело бы к новому порядку мира на базисе системы независимых, но все более организованных национальных Государств, сотрудничающих более или менее тесно для достижения интернациональных целей, но сохраняющих свое независимое существование. Таков идеал, который манил человеческий разум как еще далекая возможность с тех пор, как великий революционный фермент был введен в него; это — идея о федерации из свободных наций, парламенте человека, федерации мира. Но реальные обстоятельства лишают всякой надежды любое такой идеальное завершение в ближайшем будущем. Ибо националистические, демократические и социалистические идеи работают в мире не одни; империализм обладает властью наравне с ними.

Только немногие европейские народы на данный момент являются нациями, ограниченными самими собой; каждая нация является нацией, свободной в себе, но доминирующей над человеческими группировками, которые не свободны или свободны только отчасти. Даже маленькая Бельгия имеет свое Конго, маленькая Португалия имеет свои колонии, маленькая Голландия — свои подчиненные территории на восточном Архипелаге; даже маленькие балканские государства стремятся возродить “империю” и править другими национальностями или лелеют идею о своем доминировании на Балканах. Италия Маззини пускается на империалистические авантюры и имеет свои интересы в Триполи, Абиссинии, Албании, на островах Греции. Эта империалистическая тенденция, похоже, в будущем станет, скорее, сильнее, чем ослабнет.

Идея о переделе даже самой Европы на жестких принципах национальности, которая пленила либеральные умы в Англии в начале Войны, еще не была сделана осуществимой, и даже если бы и была воплощена, оставалась бы еще вся Азия и Африка как поле для империалистических амбиций западных наций и Японии. Бескорыстность, которая склонила большинство американцев к провозглашению свободы Филиппин и сдержала желание извлечь выгоду из беспорядков в Мехико, невозможна для менталитета Старого Света, и есть сомнение, что она сможет долго удержаться даже в Америке против прилива империалистического чувства. Национальный эгоизм, гордость доминирования и желание экспансии все еще правят умом человечества, как бы ни были они модифицированы в своих методах первыми слабыми началами более высоких мотивов и лучшей национальной моралью, и пока этот дух радикально не измениться, объединение человеческой расы посредством федерации свободных наций должно оставаться благородной химерой.

Без сомнения, свободная ассоциация и объединения должны быть конечной целью нашего развития, и пока она не достигнута, мир будет подвергаться постоянным переменам и революциям. Каждый установившийся порядок, ибо он несовершенен, ибо он настаивает на организации, предполагающей несправедливость или стоящей на пути новых тенденций и сил, ибо он переживает свою полезность и оправдание, должен завершиться недомоганием, сопротивлением и переворотом, должен измениться или быть измененным, или же вести к такому катаклизму, который периодически беспокоит наше человеческое продвижение. Но еще не пришло время, когда истинный принцип порядка может заменить те принципы, которые искусственны и несовершенны.

Незачем надеяться на федерацию свободных наций, пока либо нынешние неравенства между нациями не будут удалены, либо пока весь мир не поднимется до общей культуры, основанной на более высоком моральном духовном статусе, чем тот, который имеет место или возможен сейчас. Имперский инстинкт жив, доминирует и сильнее сейчас, чем принцип национализма, по крайней мере эволюция великих империй вряд ли перестанет закрывать своей тенью тенденцию к развитию свободных национальностей. Все, на что можно надеяться, это на то, что старая искусственная, просто политическая империя может быть замещена более истинным и более моральным типом, и что существующие империи, подталкиваемые необходимостью собственного усиления и просвещенным интересом к себе, могут прийти к пониманию, что признание национальной автономии является мудрой и необходимой уступкой витальному инстинкту национализма и может использоваться для усиления, а не ослабления их имперской мощи и единства. В таком случае, раз федерация свободных наций в настоящее время невозможна, система федеральных империй и свободных наций, объединившихся в сообществе более тесном, чем то, что мир видел прежде, вовсе не невозможна; и благодаря этому и другим шагам некая форма политического объединения человечества может быть реализована в более или менее далеком будущем.

Война принесла много намеков на такую более тесную ассоциацию, но, как правило, они были ограничены задачей по лучшей организации международных отношений в Европе. Одним из них было исключение войны более строгим международным законом, за соблюдением которого следил бы международный Суд, который поддерживался бы санкциями наций, который бы навязывался бы ими всеми любому, кто бы его ни преступил. Такое решение будет химерой, если за ним немедленно не последует дальнейшее развитие. Ибо этот закон может быть нарушен альянсом каких-то более мощных Сил, например, коалицией победивших союзников, доминирующей над остальной Европой, или союзом всех Европейских Сил, или же Соединенными Штатами Европы, или еще какой-то формой европейской федерации. Доминирующий альянс великих Сил будет просто повторением принципа системы Меттерниха и неизбежно будет разрушен спустя некоторое время, тогда как европейское объединение будет означать, как показывает опыт, неловкую попытку соперничающих группировок поддержать ненадежное взаимопонимание, которое может отсрочить, но не может эвентуально предотвратить новых столкновений и коллизий. В таких несовершенных системах закону будут повиноваться ровно столько, сколько он будет оставаться удобным, столько, пока Силы, которые возжелают новых перемен и переделок, не совершенных другими, не решат, что настал удобный момент его нарушить.

Закон внутри нации поддерживается лишь только потому, что там есть признанная власть, уполномоченная определять его и производить необходимые изменения и обладающая достаточной силой, чтобы карать за все его нарушения. Интернациональный или интеревропейский закон должен обладать теми же инструментами, если он хочет быть чем-то большим, нежели просто моральной силой, которая может быть превращена в ничто теми, кто достаточно силен, чтобы бросить ей вызов и кто находит выгоду в его нарушении. Поэтому необходима какая-то форма европейской федерации, как бы неопределенна она ни была, если мы хотим, чтобы идея, стоящая за этими указаниями на новый порядок, стала практически эффективной; и образовавшись, такая федерация неизбежно будет выкристаллизовываться и все более и более приближаться к форме Объединенных Штатов Европы.

Может ли быть сформировано такое европейское объединение и, если оно сформируется, сможет ли оно устоять и совершенствоваться, противостоя многочисленным силам разложения, многочисленным причинам для ссор, которые будут долго испытывать его на прочность, покажет только опыт. Но очевидно, что в настоящем состоянии человеческого эгоизма оно, будучи сформировано, станет крайне могучим инструментом для доминирования и эксплуатации остального мира группой наций, которые на этот момент оказались на переднем крае человеческого прогресса. Это неизбежно пробудит в противовес ему идею об Азиатском объединении и идею об Американском объединении, и тогда, — при том, что такие континентальные группировки, замещающие нынешние меньшие национальные объединения, вполне могут быть шагом вперед к финальному объединению всего человечества, —их реализация все же будет означать катаклизмы, по сравнению с которыми нынешняя катастрофа будет выглядеть пустяком и в которых надежды человечества могут пойти ко дну и, скорее, претерпеть фатальный коллапс, чем прогрессировать ближе к осуществлению. Но главное возражение против идеи об Объединенных Штатах Европы состоит в том, что общий разум человечества уже ищет пути за свои континентальные различия и подчиняет их более обширной человеческой идее. Различие на континентальном базисе, с этой точки зрения, поэтому может быть реакционным шагом самого фатального рода и может сопровождаться самыми серьезными последствиями для человеческого прогресса.

Европа, действительно, пребывает в этом аномальном положении, она готова для Пан-Европецской идеи и в то же время ощущает необходимость перерасти ее. Конфликт двух тенденций не так давно был курьезным образом проиллюстрирован определенными спекуляциями в отношении природы недавнего Европейского конфликта. Внушалось, что грех Германии в этой
Войне состоял в ее преувеличенной эгоистической идее о нации и ее пренебрегании более широкой идеей о Европе, которой эта национальная идея должна быть подчинена и поставлена в зависимое положение. Вся жизнь Европы должна сейчас протекать во всеохватывающем объединении, ее благо должно стоять на первом месте, а эгоизм нации должен согласиться на существование лишь в качестве органической части этого более обширного эгоизма.

В результате — приятие после стольких десятилетий идеи Ницше, который настаивал, что национализм и война были анахронизмами и что идеал всех просвещенных умов — быть не хорошими патриотами, а хорошими Европейцами. Но сразу встал вопрос, что тогда делать с возрастающей важностью Америки в мировой политике, с Японией и Китаем, с новой активизацией жизни в Азии? Поэтому автор должен был отступить от своей первой формулы и объяснять, что под европейцем он понимал не Европу, а все нации, которые приняли принципы европейской цивилизации как базис своей политической и социальной организации. Эта более философская формула имела очевидное или, по крайней мере, видимое преимущество, поскольку она вводит Америку и Японию и тем признает все действительно свободные или доминантные нации в круге провозглашаемой солидарности и сохраняет также надежду на приятие других, как только те смогут доказать, силовой ли манерой Японии или иначе, что они тоже подходят под европейский стандарт.

В самом деле, хотя Европа еще весьма обособлена в своей собственной концепции от остального мира, — как иллюстрируется часто выражаемым негодованием в отношении континентального существования Турции в Европе и желанием положить конец этому правлению азиатов над европейцами, — все же, факт состоит в том, что она неразрывно переплетена с Америкой и Азией. Некоторые из европейских наций имеют колонии в Америке, все имеют владения и амбиции в Азии, где одна только Япония стоит за пределами тени, отбрасываемой Европой, или в Северной Африке, которая в культурном отношении едина с Азией. Соединенные Штаты Европы поэтому означали бы федерацию свободных европейских наций, доминирующих над полуподчиненной Азией и владеющих частью Америки и состоящих там в неудобном родстве с нациями, еще свободными и неизбежно задеваемыми, обеспокоенными и затмеваемыми этой гигантской нависшей над ними тучей. ...

Если поэтому новый наднациональный порядок должен развиться рано или поздно как результат нынешнего столкновения, это должно быть объединение, которое включит Азию, Африку и Америку наравне с Европой и которое должно быть по своей природе организацией интернациональной жизни, образованной из множества свободных наций, таких как Швеция, Норвегия, Дания, Соединенные Штаты, Латиноамериканские республики, и множества империалистических и имеющих колоний наций, таких, какими являются большинство народов Европы. Последние должны либо оставаться такими, каковы они есть, сами свободные, но управляющие подчиненными народами, которые со временем будут все меньше и меньше мириться с ярмом, навязанным им, либо, благодаря этическому развитию, которое еще очень далеко от завершения, они станут отчасти центрами свободных федеральных империй, отчасти — нациями опекающими неразвитые нации, пока те не дорастут до способности самоуправления, как это провозглашалось Соединенными Штатами в отношении временного владения Филиппинами. В первом случае объединение, порядок, общий установленный закон будут продолжаться и отчасти основываться на огромной системе несправедливости, подвергаясь бунтам, революциям и мщению Природы, которыми она в конечном итоге отстоит человеческий дух у неправильных движений, с которыми она мирилась какое-то время как с неизбежными эпизодами человеческого развития. Во втором случае будет какой-то шанс, что новый порядок, как бы далеко ни были его начала от конечного идеала свободного объединения свободных человеческих агрегатов, может вести мирно и нейтральным развертыванием духовного и этического прогресса расы к такому надежному, справедливому и здоровому политическому, социальному и экономическому фундаменту, который позволит человечеству повернуться от своей поглощенности этими низшими заботами и начать наконец то развитие своей более высокой самости, которая является более благородной частью его потенциальной судьбы, или же, — ибо кто знает, что долгий эксперимент Природы в человеческом типе предрек на успех или поражение, — по крайней мере самой высокой возможности нашего будущего, которую только может представить человеческий ум.
1916 г.
Шри Ауробиндо "Идеал человеческого единства"

ЖИВАЯ ЭТИКА (АГНИ ЙОГА). Форум «ФЕНИКС»

Шри Ауробиндо. Национальное возрождение

Кто сейчас на конференции